Сергей Курзенков - Под нами - земля и море

Закончив осмотр, Дмитрий Алексеевич спросил:

- А что болит у вас больше всего?

- Нога.

- Нога?

- Да, нога. Ее нестерпимо жжет... Дмитрий Алексеевич приказал снять гипс. Нога сразу отекла.

- Где болит?

- В пятке...

- Дайте снимок, - потребовал хирург и тут же стал внимательно рассматривать рентгеновскую пленку.

- Вот видите, - Дмитрий Алексеевич показал снимок врачу, - осколок ущемил нерв. Это и причиняет боль. Нужно осколок удалить.

- Товарищ профессор, но больного нельзя трогать с места.

Дмитрий Алексеевич задумался.

- Будем делать здесь - на кровати.

Операция длилась около часа. Осколок долго не удавалось найти. Не желая резать сухожилия, Дмитрий Алексеевич приостановил операцию. Немного подумав, он сказал:

- Перенесем его в рентгеновский кабинет.

С осторожностью, на какую только способны человеческие руки, меня переложили с кровати на носилки и понесли. В темной комнате, под рентгеноскопом операция продолжалась еще минут сорок. Наркоз давно перестал действовать. Наконец осколок найден. Дмитрий Алексеевич извлек из сухожилий маленький кусочек темного металла. С металлом он словно вынул и боль. Ногу перестало жечь.

Забинтовав и наложив гипс, меня перенесли в палату. Я был мокрый от холодного пота.

Прошло двое суток. И вот снова лежу на операционном столе - предстоит операция правой почки. Мое лицо покрыто марлевой салфеткой. Не знаю, что заставило меня это сделать, только салфетку чуть сдвинул и мог видеть, что происходило рядом. Дмитрий Алексеевич в белой шапочке, с марлевой повязкой на лице молчаливо стоял рядом.

Я чувствую, что мой правый бок протирают спиртом, йодом, как в кожу вонзается игла, - операцию мне делали под местной анестезией, так как общего наркоза сердце могло бы не выдержать.

- Скальпель! - произнес Дмитрий Алексеевич.

"Началось", - подумал я.

Я почти не чувствовал боли. Но было неприятное ощущение скрипа кожи под скальпелем.

Неожиданно из разреза фонтаном брызнула кровь, облив профессору повязку на лице и клеенчатый фартук. Дмитрий Алексеевич что-то крикнул, я не понял, но ощутил невероятную боль. Его правая рука стремительно ворвалась ко мне внутрь и будто там, сжав тисками, вывернула всю душу наизнанку.

- Что вы делаете?! - не своим голосом закричал я и страшно выругался. Не могу терпеть! Дайте наркоз! Дмитрий Алексеевич тоже кричал:

- Пульс! Пульс! Сердце!..

Больше я не слышал его слов.

От боли я "зашелся".

Проснулся... Мне было хорошо. Никакой боли. Светит яркое солнце. Поют птицы. Журчит струями фонтан. И страшно хочется пить.

- Дмитрий Алексеевич! Он открыл глаза... - произнесла стоявшая возле женщина в белом.

Вода перестала журчать. До меня донеслись гулкие шаги, и я увидел Дмитрия Алексеевича.

- Проснулись? Очень хорошо. Как себя чувствуете? Боль есть?

- Нет... Стало лучше, - ответил я.

- Ну вот и хорошо. Так и должно быть.

- Дмитрий Алексеевич, я отлетался? Почку-то, наверное, оттяпали?

- Зачем? Она еще понадобится... Почка была травмирована. Имела разрыв, пришлось подштопать.

Тринадцать суток моя жизнь висела на волоске. На четырнадцатые наступил кризис, и я уснул. Спал, не просыпаясь, более двадцати часов.

Когда проснулся, у кровати стоял Дмитрий Алексеевич, Он сказал:

- Молодец! Выдержал! Теперь дело на поправку пойдет!..

И я поправлялся...

Из отдельной палаты переселился в общую, - чтобы не скучать. Стал читать книги, а когда перебрал все, что было в госпитальной библиотеке, решил сам взяться за перо.

Написал очерк из боевой жизни наших летчиков. Послал его в газету "Красный флот". Вскоре получил ответ: "Очерк понравился. Будет напечатан, пишите еще. Желаем сил, здоровья и скорейшего выздоровления".

Часто навещали друзья. Каждый их визит приносил новости. Были и печальные, но больше радостные.

Наша авиация, как и на других фронтах, безраздельно господствовала в небе Заполярья.

Скоро нашел свой конец фашистский ас, летчик-истребитель обер-фельдфебель Мюллер.

Мюллер со своим ведомым, как всегда, носился хищником над самолетами, сблизившимися в воздушной схватке, но добычи не было, а принять участие в общей "карусели" и помочь своим не решался. Так и летал он, наблюдая, как советские истребители били его коллег.

В это время возвращался с задания командир полка комсомолец Герой Советского Союза Петр Сгибнев. Он и его ведомый, услышав радиоразговор наших летчиков, поняли, что бой идет на высоте около шести тысяч метров, над аэродромом.

Сгибнев решил помочь товарищам. Набрав высоту семь тысяч метров, он увидел полосатого "мессера".

"Мюллер!" - решил Сгибнев и пошел в атаку... Фашист не принял ее, пытался уйти. Однако это не спасло его. Сгибнев догнал врага и разрядил свою пушку. Подбитый самолет фашиста перешел в крутую спираль.

Пока Сгибнев гонялся за ведомым фашиста, судьба Мюллера была окончательно решена. Молодой летчик Бокий добил его. Мюллеру пришлось приземлить свой полосатый "мессер" в пяти километрах южнее нашего аэродрома.

После боя Петр Сгибнев слетал к месту посадки. А Мюллера и след простыл. Он на лыжах ушел в тундру, оставив целым новенький свой истребитель. В кармашке парашютного ранца Петр Сгибнев нашел карточку с надписью "обер-фельдфебель Мюллер", а в кабине амулет, который не спас фашистского аса от советских истребителей. Погоня за Мюллером длилась несколько дней.

Вблизи государственной границы фашист был схвачен.

Узнал я и еще одну интересную новость. Мой товарищ Захар Сорокин вернулся из тыла и добился разрешения вступить в строй.

Кто бы мог подумать, что летчик с двумя протезами на ногах будет летать на боевом истребителе, останется в строю до конца войны, проведет много воздушных боев, собьет двенадцать вражеских самолетов и получит высокое звание Героя Советского Союза.

Во второй половине апреля меня навестил Павел Орлов - к тому времени прославленный летчик-североморец. Он имел на своем счету двенадцать сбитых самолетов врага, командовал эскадрильей. А на его груди красовались два боевых ордена Красного Знамени. За исключительное мужество, проявленное в боях, он был представлен к высшей награде - званию Героя Советского Союза.

Вскоре я узнал, что меня ждет нелегкая судьба: поправлюсь, но больше летать не придется. А это страшнее всего ранее пережитого.

Павел успокаивал меня:

- Ты напрасно так тяжело переживаешь. Ведь этой участи не минует никто из нас. Один уходит с летной работы раньше, другой позднее. Всю жизнь не просидишь в самолете. Рано или поздно, а штабной работы не миновать. Поправишься, поступай в академию. Скажу по секрету о своей мечте. Выполню последний боевой полет и попрошусь на учебу.